Харитина Ивановна гостей не ждала, но и без дела не сидела: несмотря на оставшиеся за плечами восемь десятков лет, суетилась по хате, торопко переворачивала сдобные и румяные пышки.
— Что? Из газеты? Да я неграмотная и в жизни ничего доброго не видала, — старушка пустилась в разговор, будто со старыми знакомыми.
— Вот живу одна в просторном флигеле, чего им, молодым, неймется, норовят отойти от стариков. А в этих домах кто останется? Внуков-то бабка встретила бы, покормила, присмотрела. Родители ж на работе. Сваха моя про внучонка надысь сказывала: привезли дитя мать с отцом, а он давай ее обцеловывать да слюнявить — рад, стало быть, малец бабке.
Харитина Ивановна Шевченко — золотаревская старожилка, казачка. Сама из многодетной семьи, сызмальства к труду приученная, лихом и горем крещенная, многого от нынешней жизни не требует.
Сколько на свете прожила, а кроме обид и унижений не испытывала ничего. Разве дети, внуки да правнуки — светлые пятна в ее судьбе. Двоим сыновьям родной матерью была, Пете — мачехой. Капризным рос мальчик (сын второго мужа). Ничего, кроме молока, в рот не брал — жили тогда далеко от донского хутора супруги Шевченко, в голодном астраханском краю. Кругом — чужие люди, копейки нигде не займешь, коль своей нету, вот и приходилось последнее, что за душой было, менять парнишке на молоко.
— Сирот жалко, но и мачех не осуждаю никогда, нелегкое это дело чужое дите поднимать.
Харитина Ивановна говорила быстро и убедительно, иной раз поглядывала в святой угол, обращаясь к иконе:»Прости меня, Господи, грешную. «В Бога верит, хоть и не избалована судьбой, а все ж благодаря ему, Всевышнему, жива да цела, на своих ногах в таком-то возрасте. Заступника своего, Господа Бога, в обиду не дает. Спросил как-то брат Харитину: «Ну где он, твой Бог, ты его видела?» «Недостойны мы, грешные, его видеть», — отбрила богохульника.
И как бы в доказательство своей правоты обязательно подкрепит веру в сверхестественные силы случаем из своей жизни.
— В нашу пору врачей не было, свои хуторские бабчить ходили. Идёт такая к роженице и в окна всем заглядывает, что она там ищет — никому невдомёк, а ей ведомо, стало быть. У одной приняла малыша и наказала строго-настрого семье: закройте все колодцы, опасность в них поджидает пацана. Берегли они его пуще глаза, на замке срубы держали, так мальчонка на крышке колодезной помер. Это значит, какая тебе судьба наречена Богом, такой и надо принимать.
Рядом с иконами — фотографии родных, детей. «Это Володечка мой, а это Саша». Портреты обоих мужей, обоих Федоров. Один сложил голову под Сталинградом, с другим жизнь не сложилась. Пугал он Харитину своим непутевым характером, все бы ему аферу какую провернуть. Бывало, скажет:»Христя, давай хлеба бричку привезу ночью». Цыкнет на него жена: «Ты в своем уме? Вон Мякотиха увидит, враз донесет, в тюрьму угодишь.» Задумку свою Федор не оставил, домой нельзя, так людям продавал ворованное, на чем и попался.
Сама чужого не брала Харитина и на людскую совесть во всем полагалась. Справедливая была до тошноты и работящая. В отпуск сроду не ходила, руководству, если что не так, не молчала, напрямик высказывала недовольство. Хитрили колхозные начальники, больше нормы народу не писали трудодни. Люди бы еще работали и работали, ан нет. Да хоть бы легкой была та работа. С зари до зари в ноле на заготовке корма, потом бегом на ферму. А кукурузу вручную поливали. А стога какие вершили, глянешь вверх — голова закружится. Залезут бабы на скирду, как подумаешь слезать — хоть от обеда отказывайся. Зерно в поле хранили. Соломой обкладут ячмень или пшеничку, и зимует себе хлебушек без риска быть украденным, хоть и был у колхозников скудный стол.
— Лепешек из колюки напечешь, в кислое молоко опустишь — они почернееют, глядеть страшно, не то, чтобы есть, — вспоминает Харитина Ивановна. — Жили, не дай. Бог, кому из вас, молодых, повторить. Ишачили добре. Вот хоть бы папаша наш, Иван Егорович Шамшев. Взялись его раскулачивать: худобу имеет — две пары быков, коней, другую живность — кулак значит. Да какой же он кулак, если сам спины не разгибал, рубаху латаную да сапоги обрезанные имел. Какой же он кулак, ежели в колхоз засобирался, решил всю чисто скотину сдать, мол, без нее не бывать хозяйству. Помню, было тогда у нас два колхоза — казачий и мужичий, так мы просили папашу в мужичий подаваться, люди там помягче были да попонятливее. Добрый был наш папаша — и цыган, и бедных примоловал, со всеми делился. Был бы жив отец, легче было бы его семье, а то ведь все больше бабам да ребятишкам доставалось: посадят Харитинины мальчишки бабушку Пелагею Тихоновну в коляску и тарахтят с поклажей к самому Салу. Там у них капуста высажена, лунок 300, а то 400. К вечеру докладывают еле живые пацаны:» Мамка, нонче по казану в каждую вылили». А бывало, по два. Станет тяжелеть кочан, наладят воровать капусту ночные разбойники, отправляются тогда ребята караулить урожаи.
— Сами боялись, кобеля с собой брали, — все до мелочей помнит Харитина Ивановна. Особенно если начнет сравнивать нынешнюю жизнь с теми, далекими годами своей молодости. — Горя, слез, лишений было больше, а умел народ душу повеселить хорошей песней, пляской до упаду. Выйди на завалинку, обязательно услышишь чьи-то голоса, а нынче даже на свадьбах не поют. Хлеб в ту пору чуть не кровью давался, а разве ж цена ему была такой, как нынче,»совсем посказились», скажет сердито Харитина Ивановна про тех, кто смутил наше время, поставил все с ног на голову. На себя немного поворчит старуха, что первый раз в жизни не сажала этой весной картошку, силы не те. Жди теперь, когда готовое принесут. Это ж разве дело? Поворчит-похандрит и останется довольной: тепло в хате, уголек — не «перекати поле», горит славно, дети, внуки рядом. И не докучают, и не забывают. Вот пышечками к вечеру побалует всякого, кто появится на пороге. Поделилась и с нами рецептом: » Чайную ложку соды, сахарку, уксуса капни, простоквашки кружку — хороши будут пышки».
Ну вот, Харитина Ивановна, совсем не хотела посвящать газетчиков в свою судьбу. Судьбу, достойную благодарности потомков. Это вы, ваше поколение, заботливое, строгое, нежное, в хлопотах о детях создавали какую-то особенную атмосферу, позволявшую выжить несмотря ни на что. Еще и себя сохраняли, не позволяя опуститься и растеряться в этом мрачном, полном безнадёжности безисходности мире. Ради нашего состоявшегося будущего.