ПРАСКОВЬЯ
Ни одна газета в доме у Прасковьи Ивановны Бабенко, топилинского старожила, не используется в хозяйственных целях. Сначала прочитывает всю от корки до корки, делает вырезки, а то и целиком аккуратно складывает в стопку. За этим ее любимым занятием мы и застали Прасковью Ивановну.
— До чего люблю местную газетку! — улыбается она. — Особенно, если есть рецепты, «Ваши вопросы — наши ответы». Обязательно делаю вырезки. Как помру, кому-нибудь сгодятся. Вот вы писали про частушечников. А я столько знаю напевок, что за день все не переберешь.
Ох, и пили в дни застоя!
Пили сидя, пили стоя,
А теперь другой режим —
Мы напьемся и лежим.
— А эту можно? Или нельзя?..
Нонче к нам, как никогда.
Зачастили господа.
Кто по делу, а кто так —
Посмотреть на кавардак.
Родом Прасковья Ивановна из Миллеровского района, хутора Чигринки. Жили большой семьей, ничем особенным не выделялись. Как все хуторские, знали работу с детских лет, а иначе и нельзя было. Хлеб добывался большим потом. Войну Прасковья Ивановна и ее родные видели своими глазами. Полгода «под немцем» горе мыкали. Она в ту пору была уже девицей, а значит самостоятельной и вполне трудоспособной. К том же ещё бедовой да, как подмечает сама, дурковатой на работу. Наравне с мужиками управлялась с трактором.
— Это нынче трактор что лайнер: с кабиной, теплом и вентиляцией. А мы тогда? Сидишь на нем, как сорока на суку, ветром сдувает. Но и те жалко было, от немца прятали. Помню, добралась война до Ростова, бомбят уже город. Стали мы из колхоза эвакуировать живность, технику. Скотину отогнали чуть не под самый Сталинград, а трактора — в Кашарский район, в Поповку. Через время вернулись, оставили машины в лесочке, редкодубом его звали. Ночью всей бригадой явились в хутор, а там уже Немцы. Не скажу, что дюже бедокурили. Людей не трогали, а живность, ту отбирали. У нас тогда бычка увели, гусей, уток забрали. И надо же было доумиться моим сестре и брату искать справедливости у злодеев. Задумали Маша с Ваней, досужие были мальцы, вернуть бычка и птицу. Пришли к немцам, а те как стали палить в воздух, как нагнали страху на ребятишек, те что есть духу домой примчались.
Война громыхала вокруг, а колхозники трудились пуще прежнего. Самим надо было продержаться и фронт .поддержать. Мужики все до единого встали под ружье, хозяйство осталось на бабьих и детских плечах. И откуда только силы брали они, русские женщины? Чуть не у каждой дети мал мала меньше, многие успели овдоветь, но все вместе стояли черным силам назло.
— Голые, босые, голодные, — вспоминает Прасковья Ивановна, — лиха у всех через край, а было место и шуткам, и песням. Наверное, гуртом беду одолеть легче, чем в одиночку.
Бывало, едем на быках в бригаду. Затянем песню, выскажем в ней всю боль и горечь, наплачемся.
Партизан письмо диктует:
«Здравствуй, милая жена.
Жив, я ранен не опасно.
Скоро дома буду я.
А другой письмо диктует:
«Здравствуй, милая моя.
Жив, но ранен я смертельно,
не дождешься ты меня «.
После войны люди начинали новую жизнь. Захотела перемен и Прасковья. Тогда, в пятидесятые годы, мелиораторы затеяли большое дело со строительством оросительных каналов, на Дону рождались целые поселки, организовывались совхозы. Это сейчас Топилин обличьем своим превосходит соседние хутора, а тогда:
— Бурьян кругом, загати обрамляли дворы вместо заборов и изгороди, — сравнивает Прасковья Ивановна. — Мы с сыном и моими родителями сладили шалаш. Камыш с собою привезли. Потом построили хибарку саманную, хозяйство развели. Зажили, ухватились за силу. Пока братушка из армии пришел, я уже в своей хате жила.
И тут Прасковья ленивицей не слыла. Охочая до работы, она и трактор оседлает, если надо, и в поле выйдет. Понадобились рабочие руки в птицеводстве — пошла не раздумывая, и скоро гремела за успехи в отрасли на весь район.
— Прочитают в газете про меня и скажут: глянь, живая еще Бабенчиха, — смеется Прасковья Ивановна.
Что правда, то правда, знали ее в районе, отмечали успехи грамотами и подарками. Когда здоровье подкачало, работала цветоводом в совхозе. И если бы не инвалидность, по причине которой пришлось уйти на отдых, сносу бы не было работящей и крепкой Прасковье. Но жизнь диктует свои, порою суровые, условия и подчиняться им, хочешь-не хочешь, приходится.
В Бога Прасковья Ивановна не то чтобы не верит, скорее в обиде на Спасителя: «Единственного дитя, и того забрал от меня. Разве это по-божески?» Судьбами они очень похожи с сестрой Марией. У обеих война отняла молодость, обе остались без мужей, обе лишились самого дорогого — сыновей. Единственных. Прасковьин умер в армии, получив смертельную дозу облучения. В таком же примерно возрасте похоронила своего сынка и Мария: утонул парень в Донце. Не думали не гадали сестры, что воссоединят свое одиночество и станут жить вместе. Мария не любит рассказывать о себе. А ведь хлебнула лиха не меньше других. И окопы рыла, и вагоны углей грузила, аэродром строила, в обозах на быках грузы сопровождала.
Теперь вот коротают жизнь вдвоем в хатенке Прасковьи Ивановны. Тепло, чисто, спокойно, на хлеб хватает. Было бы несправедливо сказать, что живут сестры замкнуто и одиноко. С семьей брата Ивана Ивановича Бабенко их связывают самые добрые и теплые отношения. Дети, внуки навещают, помогают. Словом, не в обиде на них женщины. Соседи проведают обязательно: живы ли, здоровы, в чем нужда. А еще есть у Прасковьи Ивановны дети и внуки названые.
— Своих-то не было внучат, — говорит она, — я чужих нянчила. Троих деток Людмилы Андреевны и Александра Петровича Герасимовых высмотрела. Теперь они уже большенькие: Света и Сережа работают, а Санечка — студент. Маленького так особенно жалела. Ласковый такой мальчонка, прямо от Бога дите. Да и вообще они хорошие люди. Заходят с помощью, просто проведать. Мы им всегда рады.
Да и люди заходят сюда не без радости. Теплый, светлый и приветливый у вас дом, Прасковья Ивановна и Мария Ивановна, согретый теплом ваших сердец.